Отдаю фикрайтерскую дань своему союзовскому ОТП

[Egoteamo]

И не давала мне покоя мысль: а что, если бы Ян Вэньли таки пошел в диктаторы? И написала я по этому поводу фик, за который канонисты меня ни за что не простят, ибо сие не юмор, а все на полном серьезе. AU, как и все мои фики по ЛоГГу, и конечно же, ООС, и непонятно, какой тайм-лайн. Да и преслэш богомерзкий здесь разглядеть при желании можно, ибо "гляделки" и обнимашки между лицами мужеского пола имеют место быть.

Диктатор

«Быть солдатом - это тоже не для вас. Однако вы отлично справляетесь со своими обязанностями. Мне кажется, с обязанностями диктатора вы бы тоже прекрасно справились.»
Вальтер фон Шенкопф — Яну Вэньли.


За окном ночная темнота, и свое отражение Ян видит яснее, чем огни Хайнессена. В мире изменилось очень многое за последние несколько лет. В нем самом — внешне — практически ничего.
Не легла на лицо Каинова печать — а ведь Ян читал когда-то, да и не только читал, знает, как метит жизнь людей бесчестных, бессовестных, беспринципных, - ничуть не изменился взгляд, улыбка осталась, какой была — смущенной и неуверенной. Она не подходила военному, эта улыбка, не подходила адмиралу, не знавшему поражения в бою. Не подходила тогда. И уж совсем не подходит сейчас — диктатору Союза.
Ян смотрит на свое отражение и думает. Воспоминания оставляют на губах горький привкус, словно нелюбимый кофе, от них болезненно ноет сердце, но даже в этой боли Ян находит странное утешение.
Он вступил на путь будущего диктатора на Изерлоне, в крепости, которую завоевывал для мира. «Завоевывал для мира» - и звучит-то как-то неправдоподобно. Но тогда Ян до последнего цеплялся за свою надежду, хотя и понимал, что, скорее всего, Изерлон будет использован как козырь в предстоящей войне, еще одной войне, а не в мирных переговорах.
Его надежда на мир завоевывала ему сердца. Еще одна вещь, о которой Ян всегда старался не думать. Его любили, как человека, который сражался за мир — или говорил, что сражается. Но при этом они шли за ним, не за идеалами демократии, не потому, что обязаны были идти. Всегда шли именно за ним.
Ян старался не думать об этом... но нашелся человек, который подумал за него. И не просто подумал — не побоялся заговорить об этом.
«Вы говорите искренне? Или вы величайший демагог со времен Рудольфа Великого?»
Эти слова до сих пор звучат в ушах Яна, когда он думает о Шенкопфе.
Еще тогда было сказано, что адмирал может не отвечать на подобные неудобные вопросы. Но в том-то и дело, что Ян — еще до этого — задавал их самому себе. И не мог найти единственного, верного ответа.
Шенкопф, в отличие от него, вечно сомневающегося, высоко — пожалуй, слишком высоко - ценящего Райнхарда фон Лоэнграмма, идейного врага, был совершенно искренен. Шенкопф не знал противоречий, не замечал их, утверждая, что только при диктатуре возможно заключение длительного мира с Рейхом и одновременно сохранение государственности Союза. Ян и сам видел эту возможность. Сам размышлял над ней. И это было хуже всего.
А Шенкопф был настойчив и напорист. От Шенкопфа — позже Ян иногда называл его Вальтером, но редко, и только вслух, не в мыслях — исходили волны уверенности в себе, которой так не хватило Яну. Наведенное на цель оружие, равное по мощи «Молоту Тора», дрожащее от желания выстрелить, убивать десятки людей ради спасения миллионов, смести все препятствия на пути Яна к власти диктатора — вот каким был в те дни командир розенриттеров.
Притом это оружие обладало собственной волей.
Яну стоило лишь один раз сказать ему: «Пожалуй, вы правы, бригадный генерал Шенкопф». Сказать просто потому, что тогда он был зол на политиков Союза, не дающих ему даже работать в полную силу, как всегда, прячущихся за спины солдат и призывающих к войне за высокие идеалы.
Шенкопф тогда долго изучал взглядом лицо своего командира, наклонился, чтобы взглянуть в глаза... или же слишком близко даже для этого. И Ян чувствовал, как от него веет сухим, обжигающим жаром, словно от разбуженного вулкана. Еще он улыбался — и от этой улыбки, казалось, тоже исходило тепло.
Несколько минут они смотрели друг другу в глаза, прежде чем Шенкопф медленно выпрямился, отдал честь и зашагал дальше по коридору. И только тогда Ян задумался над тем, что ему стоило держать язык за зубами. Но было поздно: оружие выстрелило, и бежать за Шенкопфом было уже бесполезно.
Через пару часов на верность новоявленному диктатору пришли присягать розенриттеры. Через еще какое-то время — все войска Изерлона. Казалось, что большая их часть уже давно ждала чего-то подобного. Люди, уставшие от постоянно обещающих, но крайне редко выполняющих свои обещания политиков, люди, знающие, как правительство обходилось с Яном-Чудотворцем, национальным героем...
И в какой-то момент Яну стало жутко от того, с какой легкостью все они согласились пойти против государства, в котором жили.
Даже те, на кого он втайне надеялся, ближайшие друзья и соратники, не стали его останавливать. Даже Юлиан не подошел с вопросом: «А как же то, что вы говорили? Что армия должна быть максимально безобидным инструментом?» Даже Юлиан не верил до конца в то, что адмирал Ян никогда не захочет взять власть в свои руки.
И в тот момент, когда Ян не увидел ожидаемого укора в глазах своего воспитанника, он понял, что на самом деле уже ничего не решает. Время, люди, история решили за него.
И он покорился обстоятельствам, как покорялся всегда.
Тех, кто был готов умереть за демократически избранное правительство, оказалось мало. Гораздо меньше, чем тех, кто был готов сражаться под знаменами Яна-Чудотворца. И от этого Яну снова стало жутко.
Он минимализировал потери, его именем убивали не больше, чем это было действительно нужно. И все равно Яну казалось, что это слишком много. Один человек, убитый из-за него, не из-за интересов демократии, не из-за политики Союза — уже слишком много. Изерлон он захватил, не потеряв ни единого человека. Захватить так же Хайнессен не получилось даже у Яна-Чудотворца.
Но на самом Хайнессене его встречали с цветами и плакатами. Мирное население, как и сам Ян, как и те, кто шел в бой за него, надеялось, что эта война — последняя. Шли разговоры о том, что диктатору будет проще заключить с Рейхом долгий мир, чем демократическому правительству.
Это было правдой.
И от этого Яну становилось совсем тошно.
Теперь он думал о своей безопасности даже меньше, чем раньше. Яну почти хотелось, чтобы его убили.
Он всегда выходил к народу без охраны, один ездил на митинги, приказывая оставаться на месте даже Фредерике, даже Шенкопфу, постоянно рвущемуся защищать своего командира. И народ Союза, видя своего диктатора совершенно беззащитным, не мог поднять руку на него. Более того — многие начинали испытывать к нему сострадание.
Однажды на таком митинге на Яна напали подосланные терраистами убийцы. Из-за того, что на них тут же кинулись участники митинга, они сумели только ранить Яна, да и то не так уж и серьезно. Рана зажила буквально через пару недель. Однако чувства, которые вызывал у народа Союза сам факт её получения при подобных обстоятельствах, не остыли и за несколько месяцев.
Мирные переговоры, которые Ян предложил Райнхарду фон Лоэнграмму почти сразу после того, как стал диктатором Союза, однако, сильно затянулись. Впрочем, было удивительно уже и то, что Рейх вообще на них согласился, не развязав предварительно новой войны. Это называли «очередным чудом Яна Вэньли», хотя на самом деле за данное «чудо» стоило благодарить советников Лоэнграмма — как живых, так и мертвых.
Прошло всего несколько лет — а как изменился мир.
Ян Вэньли смотрит на свое отражение в оконном стекле и перебирает воспоминания, словно фальшивые монеты, только сверху покрытые сияющим золотом.
На плечо ложится чья-то горячая тяжелая рука. Ян на мгновение вздрагивает, но тут же успокаивается, увидев рядом со своим отражением — отражение Шенкопфа.
- Мы получили, что хотели, диктатор Ян, - улыбаясь, говорит тот, глядя прямо в глаза отражению Яна. Недосказанный вопрос - «Так почему вы кажетесь несчастным?» - повисает в воздухе.
- Нет. Это вы получили, что хотели, - тихо отзывается Ян.
Под «вы» он подразумевает всех и вся — солдат, гражданских, историю... И Шенкопф, кажется, это понимает. Шенкопф обнимает своего диктатора, своего командира за плечи, молча согревая и делясь тем, чего у него, кажется, хватило бы и на десятерых — уверенностью в том, что все было сделано правильно.
И Яну так хочется верить в то, что он прав...