Пересматривал шиппер 66 серию, и торкнуло шиппера внезапно на ровном месте... Ну, не то, чтобы совсем на ровном - формула "Райнхард фон Лоэнграмм+его триумвират+Ян Вэньли" очень легко рождает в определенных головах слэшные мысли. В частности - так ли уж спокоен был Оберштайн, пытаясь донести до своего императора простую мысль о невозможности перевербовки Яна Вэньли? Да-да, этому не-спокойствию можно найти и вполне дженовое объяснение. Но я же шиппер. Хотя и этот мой фик... ну... он, наверное, как раз больше дженовый, чем слэшный...
Левиафан«Ян Вэньли – угроза для Империи. Но его величество питает к этой угрозе совершенно необъяснимую слабость».
Эта мысль холодна и спокойна, словно вода в озере, скованном льдом. Так же спокойна, как и лицо человека, в голове которого она рождена. Впрочем, на ЭТОМ лице крайне редко мелькают какие-либо эмоции.
Ян Вэньли. Именно о нем император говорит сейчас с жаром, с блеском в серых глазах – ребенок, жаждущий получить новую игрушку. Даже не военачальник, которому пригодился бы опытный подчиненный. Не властелин, которому нужно перетащить на свою сторону очень и очень пригодившегося бы подданного. Ребенок, у которого отняли что-то интересное прежде, чем он успел пресытиться этим.
Оберштайн все чаще думает так о своем императоре. Все чаще его величество Райнхард ведет себя… глупо – не заботясь о благе государства или даже о своем собственном. Все чаще он произносит имя Яна Вэньли.
Чудотворец, Волшебник - именно так восхищенные мятежники называют своего самого гениального флотоводца. И Оберштайн готов согласиться с ними. Адмирал Ян зачаровывает даже на расстоянии, заставляя имперских адмиралов одного за другим попадаться в его ловушки. Он словно крысолов из древней терранской легенды – вот только вряд ли у него есть флейта. Но она ему и не нужна.
Для Оберштайна не так уж и много значат поражения других. Других – но не императора. А император поражен, хоть и не в сердце – в голову. Чуть прищурившись, Оберштайн, вероятно, мог бы увидеть стрелу, торчащую из переносицы Райнхарда. Он мог бы её увидеть – будь у него обычные человеческие глаза.
Но микрокомпьютеры в глазницах министра обороны бесстрастны и действительно надежны. На них никак не могут повлиять фантазии их владельца – а уж тем более образы, на мгновение мелькнувшие в голове.
А из головы императора не выходит Ян Вэньли. Мечты о реванше, возможно, об еще одном разговоре наедине – а лучше о многих таких разговорах. Он может на словах согласиться с тем, что Империя не в состоянии заполучить себе Чудотворца из Союза – но мысли об этом приходят к нему снова и снова.
Император одинок, и Оберштайн знает об этом. Он может понять тягу Райнхарда к равному себе – но не к врагу. В самом деле, зачем ему так нужен именно враг?
Оберштайн снова и снова пытается переубедить его величество, спокойно, терпеливо излагая факты. Только факты и никаких эмоций. Министр обороны не может позволить себе быть эмоциональным, обсуждая врага. Это привилегия императора.
Но иногда Оберштайну кажется, что он… чувствует что-то. Это не рябь на поверхности воды, не круги, расходящиеся до берега от брошенного чьей-то легкой рукой камня. Это чудовище, спящее на дне озера и лишь иногда приоткрывающее один глаз. Огромное чудовище, которого никто никогда не видел. И оно само не видит ничего, кроме темноты и изредка проплывающих мимо рыб.
Оберштайн не знает, что это за чудовище и почему оно открывает один глаз именно тогда, когда император вспоминает о Яне Вэньли. Почему когда-то открывало глаз в присутствии Зигфрида Кирхайса. Порой он думает – равнодушно и беспристрастно, - что совсем не чувствует себя чудовищем. Он делает только то, что должно. Только то, что нужно для блага государства – и его величества императора Райнхарда.
И Ян Вэньли угрожает этому благу.
Но Оберштайн не делает и десятой доли того, что мог бы сделать. Как и тогда, с Зигфридом Кирхайсом. Он ждет. Ждет, словно то чудовище, затаившееся под толщей холодной воды.