[Egoteamo]

Меньше надо было "Шестой Дозор" читать на сон грядущий... Меньше надо было думать, как бы написать пейринг Ройенталь/Миттермайер так, чтобы это был хотя бы относительно пейринг... Меньше надо было думать, как уползти Ройенталя...
В итоге получилось вот это. Ройенталь - вампир, по чудному старому обосную этого дела: "вампирами после смерти становятся те, кого родители прокляли при жизни". Миттермайер... ну, Миттермайер как всегда.

Раз в неделю

Ключ поворачивается в замке с легким скрипом. Днем этот звук, возможно, был бы даже неразличим, но сейчас он – единственное, что нарушает тишину. Мертвую тишину, невольно думается Миттермайеру, и он этой мысли он ежится.
В старом доме темно. Его хозяину и не нужен свет, он включает его только по просьбе гостя. Но, чтобы попросить, гость должен сначала найти хозяина.
Или, что вероятнее, хозяин найдет его сам.
В старом доме холодно, и Миттермайер думает, что не зря надел поверх рубашки толстый мягкий свитер. Его, конечно, потом придется снять, чтобы открыть горло. Расстегнуть воротник рубашки. Но потом – Миттермайер знает, - не будет холодно. Будет… странно.
Это тоже странно, странно и, наверное, жутковато – его ночные походы в гости к давно уже мертвому другу. Миттермайер сам засвидетельствовал его смерть, сам забрал тело с Хайнессена. Ройенталь бы умер насовсем, если бы…
Если бы его мать не прокляла его когда-то.
Миттермайеру сложно это представить. Все, что касается детства Ройенталя, представляется ему каким-то диким, нереальным. В это трудно поверить. Но он все же пытается – потому что Ройенталь не врал ему тогда, напившись до такого состояния, что свалился на пол сразу же, как только закончил говорить. Миттермайер точно знает, что не врал.
И потом – этот холодный темный дом. Морг, в котором можно сохранить мертвое тело. Тело Ройенталя, впрочем, для сохранения нуждается совсем в другом… но оно мертво. И в то же время живо. В какой-то степени.
Наверное, днем Ройенталь спит, думает Миттермайер. А ночью… ждет. Один. В пустом доме. От этой мысли у него сжимается сердце. У Ройенталя никого не осталось, кроме него. Никого.
А он все-таки жив. Хоть немного. Он может ходить, говорить, мыслить. Его может мучить ощущение того, что он отвергнут, проклят, испорчен - да и мучает наверняка. Миттермайер и хотел бы попытаться поднять вопрос о воскрешении Ройенталя, несмотря на все сопутствующие препятствия и проблемы… но тот не желает сам. Насколько сложно было бы теперь скрыть ото всех его истинную природу – в случае, если Ройенталь решил бы вернуться в мир?
Насколько велика вероятность, что его принял бы хоть кто-то, кроме лучшего друга?
Миттермайер слышит чьи-то шаги. Даже не слышит – это ощущение на самой грани предчувствия и звука. Сейчас Ройенталь ходит тихо, очень тихо. Хищник. Охотник, пусть и не желающий вреда своей жертве.
Миттермайер знает – Ройенталь сейчас смотрит на него. Уточняет, кто это – желанный гость или все-таки вор, попытавшийся забраться в дом. Впрочем, были ли здесь такие воры? Или они чувствуют своими обострившимися за годы преступной жизни инстинктами, что дом не пуст, и обходят его стороной?
Наконец, Ройенталь касается плеча Миттермайера. Медленно, не желая испугать слишком сильно. Но Миттермайер вздрагивает все равно.
- Здравствуй, Ройенталь, - хрипловатым от долгого молчания или, может быть, от холода голосом произносит он. – Включи свет. Я хочу видеть тебя.
Через несколько мгновений в комнате вспыхивает свет. Миттермайер моргает – его глаза уже немного привыкли к темноте.
Ройенталь выглядит так же, как и раньше, так же, как и другими ночами до этой. Он по-прежнему следит за собой. Правда, одет он теперь в штатское – но и к этому Миттермайер уже привык. Ройенталь не надевал форму и плащ со дня своей смерти.
- Здравствуй, Миттермайер, - с легким кивком отзывается он. Слышится плеск вина – Ройенталь разливает его по бокалам, очевидно, подготовленным заранее. Хотя на самом деле необходимости ставить два бокала нет никакой. Ройенталь на их встречах только делает вид, что пьет.
И Миттермайер знает об этом. Но все же благодарен другу за соблюдение ритуала.
Так намного легче поверить в то, что он еще жив.
Вино в бокале алое, немного похожее на кровь. В глазах Ройенталя голод. Миттермайеру очень хорошо знаком этот взгляд, который можно спутать с похотливым, обращенным к какой-нибудь красотке – вот только устремлен он не в открывающее пышную грудь декольте или на ноги, а на шею. Его собственную шею.
Иногда Ройенталь опускает голову, но тогда он смотрит на запястье. И от этого Миттермайер чувствует не столько страх, сколько нечто похожее на неловкость.
У Ройенталя очень бледное лицо, под глазами синеватые тени – но это можно списать на усталость или недосып. Женщины по-прежнему посчитали бы его красивым. А Миттермайер… не знает. Он никогда не думал о друге в таких категориях.
- Мне стоит приходить чаще? – интересуется он, отпивая вино. Ройенталь, помедлив, качает головой:
- Нет. Это убьет тебя. Раз в неделю… времени хватает для того, чтобы ты успел восстановиться.
- Но этого мало тебе, - замечает Миттермайер. Ройенталь задумчиво качает бокал в руке – как и раньше, он держит его за ножку.
- Я найду себе еще кого-нибудь. Юную девушку, например. Как в старых готических романах.
Миттермайер смеется.
- С каких это пор ты читаешь старые готические романы?
- Последние пару месяцев, - пожимает плечами Ройенталь. – Мне больше особенно нечем заняться. Судя по всему, в этом доме их кто-то когда-то любил – в библиотеке ими заставлены три полки.
- Неужели там нет ничего более… - Миттермайер делает паузу, пытаясь подобрать подходящее слово, - интересного?
- Практически все более интересное я прочитал еще в детстве, - отзывается Ройенталь. – Тогда у меня тоже были периоды, когда заняться было совершенно нечем.
Миттермайеру кажется, что такие периоды у друга бывали долго и часто – если судить по его начитанности. Но он молчит. Детство Ройенталя всегда было для них если не больной, то редко затрагиваемой темой. И осталось таковой даже после его смерти.
Хотя Миттермайеру и сложно думать о Ройентале, как о мертвом. Особенно сейчас – когда он сидит напротив, играется с бокалом и смотрит – с выражением, очень напоминающим страсть.
И действительно – как в старых готических романах.
Только Миттермайер не юная девушка. Он вообще не девушка, если уж на то пошло.
- У тебя остались какие-либо другие… потребности? – интересуется он, после чего сразу же делает глоток вина. Достаточно убедительный предлог не смотреть на лицо Ройенталя в этот момент.
А по голосу ничего не понять – он спокоен, как и почти всегда.
- Пожалуй, нет. Я думал об этом. Женщины теперь интересуют меня только в одном смысле.
- Ты проверял? – уточняет Миттермайер. Ройенталь кивает.
- Да. Я проверял. Смотрел порно и отслеживал, на что обращаю больше внимания.
- Я думал, ты выходил из дома, - вздыхает Миттермайер. Ройенталь как-то неопределенно двигает плечами.
- Я выхожу из дома. Иногда. Наблюдаю за людьми – мне теперь легко от них спрятаться. Но все люди для меня сливаются в одно красное пятно. Не вижу лиц, не слышу голосов. Вернее, я слышу шум – но это не голоса.
- А что же тогда? – спрашивает Миттермайер. Хотя и думает, что, кажется, не хочет этого знать.
- Пульсация крови, - Ройенталь медленно проводит пальцем по прозрачной стенке бокала. На стенке не остается никаких следов.
- Это как безумный оркестр, где каждый инструмент играет какую-то свою мелодию, не сочетающуюся с другими. Бьет по ушам. Кто-то торопится, кто-то медлит. Кто-то влюблен, а кто-то спокоен. Кто-то здоров, а кто-то болен. Когда смотришь на одного-двух – ты это различаешь. Когда на множество – все сливается.
- Ты различаешь по крови состояние человека? – теперь Миттермайеру действительно становится интересно.
- Это просто, - Ройенталь ставит бокал на стол, так мягко и осторожно, что не раздается никаких звуков. – Сильные чувства – как труба. Сердце стучит быстро, кровь приливает к коже, становится горячее. Ярко-алый. Спокойствие – словно флейта, когда её голос так высок, что едва различим. Розовый… даже не розовый, а, пожалуй, светло-красный. Розовый – это болезнь, когда крови остается мало. Или сердце бьется очень медленно. Фортепьяно, последние затихающие аккорды какой-нибудь пьесы.
- Не знал, что ты так хорошо разбираешься в музыке, - замечает Миттермайер – и сам удивляется тому, как тихо прозвучали его слова.
Ройенталь пожимает плечами.
- Большинство аристократов, у чьих родителей были деньги на учителей, немного разбираются в ней. Совершенно бесполезные знания, на самом деле. Впрочем, мой отец и хотел давать мне не то, что полезно, а только то, что положено – или то, что он таковым считал.
- Я вспоминаю, как его величество пытался заставить нас приобщиться к культуре, - Миттермайер невольно улыбается. – Если для тебя все это было так же скучно…
- Возможно, - отзывается Ройенталь. – В конце концов, я был ребенком. Им положено скучать на уроках. Хотя, наверное, для описания всей гаммы чувств Биттенфельда, попавшего на оперу, слова «скука» явно недостаточно…
Миттермайер смеется, чуть не расплескав вино из бокала. Впрочем, что-то расплескать было уже довольно затруднительно – он и сам не заметил, как выпил почти все. Ройенталь, бросив в его сторону короткий взгляд, тянется за бутылкой – его собственный бокал полон, но, соблюдая ритуал, он не предлагает его другу.
- Я и сам как-то послал вместо себя Байерляйна, - признается Миттермайер, когда Ройенталь, налив ему, отставляет бутылку. – Решил дать ему возможность завести роман не с флотом, а с чем-нибудь еще. Или с кем-нибудь еще.
Ройенталь усмехается.
- И как, попытка увенчалась успехом?
Миттермайер качает головой.
- К сожалению, нет. Флот оказался вне конкуренции.
Ройенталь улыбается, и Миттермайеру нравится видеть эту улыбку. Хотя бы потому, что она хоть немного смягчает выражение глаз. Глаз, в которые Миттермайер старается не смотреть.
Он не знает, каково Ройенталю сейчас – сидеть рядом с живым и теплым, улыбаться, разговаривать, подливать вино. Не знает и не может себе даже представить. Только понимает, что, наверное, тяжело. Словно голодному человеку видеть аппетитную, только что приготовленную свиную отбивную, чувствовать исходящий от неё запах.
От подобного сравнения Миттермайера передергивает. Ему не хочется быть отбивной. Да и свинье вряд ли хотелось ею становиться.
Но он понимает, что не сможет иначе. Ройенталь не станет нападать, даже если он откажется. Ройенталь просто натянуто улыбнется и скажет: «Тогда до встречи. Я буду ждать». И действительно будет ждать, даже если найдет себе в доноры юную девушку, словно и впрямь персонаж готического романа.
Потому что дело ведь не в крови. Вернее, не только в ней.
Ройенталь молчит. Они оба молчат. Это всегда предвестник – затянувшееся, неловкое молчание. Ройенталь никогда не любил просить, а теперь особенно. Ему не нравится напоминать другу о том, кем он стал. Поэтому первым обычно сдается Миттермайер.
Так получается и сегодня.
Миттермайер стаскивает через голову свитер. Медленно, но быстрее не выходит – руки почти не слушаются. Инстинкт самосохранения приказывает им не двигаться. Но разум сильнее инстинктов, и Миттермайер остается в одной рубашке. Расстегнуть несколько пуговиц на воротнике оказывается еще более сложным – такое ощущение, что он путается в собственных пальцах.
У Ройенталя взгляд такой тяжелый, что это чувствуется почти физически. Тяжелый и голодный. Пока он даже не встает, только подается вперед, втягивая носом воздух. Воздух должен быть холодным, но Миттермайер почти не ощущает этого. Ему как-то резко становится жарко. И он разрывается между желанием таращиться на Ройенталя и наоборот, отвести глаза.
Никаких клыков. Никаких кинематографических, специфически вампирских ухмылочек. Ройенталь даже не приоткрывает рот. Только взгляд, только движения… легкие шаги, которых не слышно… И прохладное дыхание, которое не пахнет ничем. Даже кровью. Словно чистый воздух горных вершин.
И весь Ройенталь не пахнет ничем. Разве что в волосах, скользнувших по шее Миттермайера, заблудился призрак леденящего и знакомого запаха. Шампунь, наверное, почти все мужские шампуни пахнут ментолом. Но Ройенталю это идет, добавляет ему чуть-чуть жизни.
Миттермайер не чувствует сам момент укуса. Губы, прильнувшие к его шее, холоднее, чем его кожа, и, наверное, сам этот холод притупляет ощущения. Или, может быть, это Ройенталь старается быть аккуратным. Не показывать ему клыки, кусать так безболезненно, как только возможно. Это тоже забота, и Миттермайер думает, что благодарен за неё.
Никаких объятий. Но, наверное, со стороны процесс все равно выглядит двусмысленно – один мужчина, наклонившись, целует в шею другого, сидящего в кресле. Это действительно похоже на долгий поцелуй. Только голова от него кружится совсем иначе.
Ройенталь отстраняется медленно. Так медленно, что Миттермайер успевает на мгновение почувствовать его клыки внутри. Ощущение странное и немного пугающее. Затем из ранок начинает сочиться кровь, неожиданно горячая после прохлады чужих губ. Ройенталь уже привычным, и оттого красивым, отточенным движением подает другу ватку, пропитанную спиртом. Резкий запах действует на Миттермайера отрезвляюще, и он понимает, что все это время был… пьян? Но он не так много выпил.
- Когда я вижу, что ты не можешь расслабиться, то погружаю тебя в легкий транс, - поясняет Ройенталь. На его губах нет следов крови, но оттенок их явственно изменился. – Иначе тебе было бы больно.
- Ты можешь погружать людей в транс? – удивляется Миттермайер, прижимая ватку к шее. – И часто ты так делаешь?
- Иногда, - пожимает плечами Ройенталь. – Это милосердное умение. Как ты себя чувствуешь?
Миттермайер чувствует слабость. Но не сильную. Ройенталь аккуратен и в этом – он никогда не пьет слишком много.
- Неплохо, - признается Миттермайер. – Который час?
- Половина третьего, - после недолгой паузы отзывается Ройенталь, не глядя на часы. – Или около того. Думаю, тебе пора домой. Или Эва знает, куда ты ходишь по ночам?
Миттермайер качает головой.
- Нет. Она бы волновалась.
- И правильно бы делала, - откликается Ройенталь. – Да и… женщины обычно плохо относятся к тому, что кто-то кусает их мужей по ночам.
Миттермайер невольно улыбается. В таком изложении все и впрямь звучит как-то двусмысленно.
- Ройенталь… до встречи. На следующей неделе я приду снова, - попрощаться получается невнятно, неловко, но по-другому у Миттермайера не выходит. Он не хочет уходить. Одна ночь в неделю – разве это так много?
- Я буду ждать, - коротко отзывается Ройенталь. И Миттермайеру нравится появившийся в его глазах блеск, сменивший прежний голод. Хотя он и знает, что этого не хватит надолго.
Когда Миттермайер закрывает за собой дверь, то на мгновение смотрит вверх, на единственное окно, в котором горит свет. В окне, если очень постараться, можно разглядеть мужскую фигуру.
Но, как только Миттермайер отводит взгляд, свет гаснет.
До следующей недели.