Начальник штаба Райнхарда фон Лоэнграмма. Хладнокровный, расчётливый и безжалостный, мастер политических интриг и хитроумных многоходовых комбинаций. Холодным острым умом, неизменной сдержанностью и электронными глазами Вы напоминаете компьютер. Многие терпеть вас не могут и считают ищущим власти "серым кардиналом", но вам ничего не нужно для себя, вас интересует только благо государства. Вы неизменно оказываетесь правы, и за это вас ненавидят ещё больше. Впрочем, последнее обстоятельство вас нисколько не беспокоит.
В ЛоГГе как фэндоме достаточно мало фемслэша. Это еще ладно. В конце концов, МНОГО фемслэша если в каких фэндомах и бывает, то мне такие не попадались. Проблема в том, что практически весь, какой есть - по тем пейрингам, которые меня... ну, не то, чтобы совсем не интересуют... Скажем достаточно грубо, но точно - не вставляют меня эти пейринги. Поклонникам часто встречающихся фемслэшных пейрингов - читать с осторожностью! Хильда/Аннерозе - насколько я успела заметить, первый по популярности фемслэшный пейринг. Хильда. Вот уважаю, ценю, местами восхищаюсь интеллектом, местами так даже внешностью (Кано не даст соврать), но не люблю. И гет, и фемслэш с ней мне чаще всего читать скучновато. Есть приятные исключения, но именно что исключения. Аннерозе. Постоянное, ровное эстетическое удовольствие (хороша она все-таки, этого не отнять)... и совершенно равнодушное отношение как к человеку. Умом понимаю, что женщина-то сложная и интересная, если приглядеться, с характером, далеко не мямля, какой иногда кажется, но... Но. Из той же оперы, что и Хильда, и с ней даже еще хуже, потому что не цепляет. Ну вот вообще и никогда. Магдалена/Хильда. Магдалена. Героиня второго плана. Да, даже по тому минимуму информации, что есть, можно понять, что женщина неординарная. Да, яркая. Да, красивая. Возможно, если бы её раскрыли побольше (или хотя бы в "Дуэлянте" сделали бы такой, какая она есть в основном аниме), я бы к ней прониклась. Но чего нет, того нет. Магдалена/Аннерозе. И про ту, и про другую я уже писала. Добавить нечего - кроме того, что этот пейринг мне все же больше по душе, чем первые два. Но ненамного. Да и фиков по нему... ну мало, мало. Доминик/Эльфрида. Доминик. Вот здесь начинаются восторги. Потому что Доминик - это одна из моих любимых ЛоГГовских женщин. Секс-символ ЛоГГа среди женщин. Более того - секс-символ с мозгами, хладнокровием, определенной долей цинизма и одновременно - по-своему очень человечный. Скажу честно, мне даже каноничный гетный пейринг с ней нравится. Они с Рубинским друг друга стоят, это точно. И их отношения - это, ИМХО, просто идеал для отношений, построенных не на любви, а на взаимной выгоде. И - позволю себе минутку фапа на Доминик - какие у неё платья! Какая у неё фигура в этих платьях, с этими вырезами и разрезами до бедра! Да, признаться, иногда это выглядит чуточку вульгарно. Но в ЛоГГе так мало эротики, что лично я на Доминик просто отдыхаю душой. Эльфрида. Восторги не заканчиваются. Во-первых, все та же эротика. Все-таки в случае и Эльфриды, и Доминик секс в ЛоГГе есть, и это по ним заметно. Как и у Доминик, каноничный гетный пейринг мне здесь нравится. Может, Ройенталь и Эльфрида и не любили друг друга, но их тараканы точно нашли свои вторые половинки и как бы не обвенчались втихую на момент последней встречи этой знойной парочки. Во-вторых, Эльфрида - она живая и эмоциональная. Причем там эмоции именно женские, насквозь женские, от мужчины в ней нет ну вообще ничего. Как и у Доминик - у той даже цинизм отдает женственностью. Две стервы, каждая на свой лад. Причем если так всмотреться, выясняется, что обе - вовсе даже и не стервы. Собственно говоря, единственное, чем сей пейринг мне не нравится - они слишком похожи. Доминик и Эльфрида. Причем похожи как раз в том, в чем не худо бы различаться. Так что перспективы у отношений... ну нет её. Особенно если учесть, что обеим придется выживать, и это не тот случай, когда вместе проще, чем по отдельности. Одна, две встречи на предмет потрахаться - это да, я "за" обеими руками. Но вот мало-мальски длинные и сколько-нибудь романтические отношения... Не к ним за этим. А вот теперь пошли мои рассуждения о пейринге, по которому в фэндоме если и есть фики, то один-два, и я их не видела. Что неудивительно, поскольку пейринг: а) союзовский (а там на первом месте гет, на втором слэш, про фемслэш вспоминают даже реже, чем в Рейхе); б) с достаточно большой разницей в возрасте. Да-да, я про пейринг Фредерика/Катерозе. Да, Фредерика - вдова Яна (казалось бы, трогать не моги, это святое). Да, у Катерозе есть Юлиан, пусть и отношения с ним проясняются достаточно долго. Да, Катерозе девушка совсем юная, и это смахивает на совращение несовершеннолетних. Но. По первому пункту - любовь к покойному мужу никоим образом не мешает питать полуматеринские чувства к кому-то еще. С Юлианом отношения изначально практически на равных (еще Ян над этим постарался, выстроив отношения с воспитанником, скорее, как с младшим (или старшим?) братом), объектом заботы он для Фредерики быть не может. А ей такой объект нужен. Яна нет, выйти за кого-то другого замуж - просто предательство (это не я так сказала, это на Изерлоне, где культ личности мертвого Яна цветет и пахнет, подобного бы просто не поняли, да и сама Фредерика... там тоже вопрос, захочет она или нет)... Зато проявить заботу и уделить внимание девушке, у которой нет матери и известные проблемы с отцом - почему нет? О чем-то большем в этой паре первой явно подумает не Фредерика. Пункт второй - Юлиан у Катерозе. Хорошая пара. Действительно хорошая и безумно трогательная. Но вряд ли Юлиан сможет удовлетворить ВСЕ потребности Катерозе. Ибо сам ни черта не умеет в плане отношений - по молодости лет и по отсутствию адекватных наставников (драться-то его научили, думать тоже, а вот строить серьезные отношения с девушкой... ну, за этим не к Яну, не к Поплану и не к Шенкопфу). Самое интересное, что с Катерозе он явно во многом копирует поведение Яна с Фредерикой (особенно сцена, когда Катерозе лезет его защищать, напомнила момент, когда Фредерика бегает по всему Хайнессену, чтобы вытащить Яна) - оно логично, оно понятно, оно объяснимо, но... У Яна все его косяки сглаживались любовью, терпением и пониманием Фредерики. У Юлиана кто их сгладит, если Катерозе и в своих-то чувствах разобраться толком не может, да и его ровесница она, и с умением строить отношения с мужчинами у неё явно не сильно лучше? Простой пример. Если спросить у Фредерики почти любого периода... ладно, возьмем время, когда она только адъютант Яна... как она относится к Яну как к человеку, не как к адмиралу/командиру/герою - она ответит уверенно: "Я его люблю." Или "Он мой единственный." Или "Он мне безумно нравится". В общем, что-то конкретное. Спросить у Катерозе (тоже почти любого периода, с Юлианом они достаточно долго знакомы, а разобрались более-менее в своих отношениях только в самом конце аниме) про отношение к Юлиану - она конкретного ничего не скажет. А если и скажет - будет саму себя постоянно перебивать. Пункт третий. Про совращение. ИМХО махровое, конечно, но здесь инициатива скорее уж будет исходить от самой Катерозе. Как и в отношениях с Юлианом. Ни черта не умею? А, все равно! Под лежачий камень вода не течет, по ходу дела и научусь. В отличие от Фредерики, которая даже тормоза Яна добивалась практически незаметно (яркий показатель - невероятное терпение, которое она проявила, выслушивая его долгие попытки сделать ей предложение), Катерозе почти всегда инициативу проявляет сама, даже в отношениях с Юлианом играя больше мужскую роль. Но при этом она остается по-своему очень женственной. К вопросу о интересе к Фредерике с её стороны - интерес есть! Причем сильный, в нем она уверена и его она не стесняется. Или стесняется, но значительно меньше, чем своих чувств к Юлиану. И моменты, когда она с вызовом говорит: "А что тут такого? Любая достойная женщина захотела бы помочь миссис Ян!", или когда упоминает, что задавала Фредерике неудобный вопрос - они даже более любопытные, чем признания Катерозе в восхищении и уважении. Потому что восхищаться и уважать - это одно. Чувствовать сильное желание помочь человеку и достаточно эмоциональную близость с ним, чтобы задать вопрос, "неудобный" в твоем понимании (и неважно, какой он на самом деле, главное тут восприятие) - это уже несколько другое. Восхищаться и уважать можно издалека. Здесь уже такое не прокатит. К вопросу об интересе Фредерике к Катерозе - а вот здесь чего-то понять сложно. Можно делать выводы, исходя из обстоятельств, в которых Фредерика оказалась. Но во всех своих чувствах/эмоциях/переживаниях, не касающихся Яна, она скрытна невероятно. И даже чувства, касающиеся его, зачастую пытается скрывать от других людей. Словом, пейринг этот очень интересный, весьма занятный психологически ( здесь нет желания бунта против системы, что может вылезать в слэшных и фемслэшных пейрингах Рейха), полезный для обеих (чем не страдает, скажем, пейринг Доминик/Эльфрида)... но, к сожалению, по нему особо ничего не пишут. А почитать было бы интересно. Так что, скорее всего, тут единственным шиппером буду я.
... найдет, на что пофапать. Или даже на что написать фик. Даже если один из героев уже с десяток серий как призрак. Ну в самом деле - если призрак Яна является Юлиану, почему он же не может являться Шенкопфу?
Доверяясь ощущениям Вальтер фон Шенкопф любит Изерлон. Драгоценный трофей, дом, мощнейшее оружие — вот что для него эта крепость. Королева космоса, как шутит Поплан. Гордая и своенравная, словно и в самом деле признанная красавица, выбравшая из всех своих поклонников одного — того, для кого была лишь средством для достижения цели, а не самой целью. Это так по-женски, думает Шенкопф, не замечая, что невесело ухмыляется своим мыслям. Так по-женски — отдаваться тому, кто относится к тебе с некоторой снисходительностью, смотрит сверху вниз. Для кого ты — далеко не самое важное в жизни. У него было много женщин. Одна есть и сейчас, прижимается к нему сбоку, пытается поймать его взгляд. Еще одна будет всегда, до самой его смерти, хотя она и не желает этого признавать — Катерозе фон Кройцер так же упряма и сильна духом, как и её отец, и еще по-детски категорична. Но Шенкопф ловит себя на том, что ему нравится смотреть на неё, когда она не видит, подслушивать её разговоры с другими. Он гордится своей дочерью, грубовато, на свой лад, заботится о ней. Но даже Карин, даже Изерлон, не говоря уже о других — это не то. Они подчиняются. Их можно завоевать, их сопротивление можно сломить, хотя и иногда это бывает сложно. А Шенкопф знает человека, над которым не властна сама смерть. Более того — это он обрел власть над ней, сделав её своей постелью, на которой ему так сладко спится, своей подушкой, своей причиной для долгожданного отдыха. Смерть принесла ему покой. А живые... Живые отчаянно не хотят отпускать его. Ян Вэньли сидит на столе, поджав под себя ноги. Шенкопф смотрит, хоть и постоянно напоминает себе, что это всего лишь его собственное воспоминание, игра разума, минутное помутнение рассудка. Призраков не существует, разве нет? Ведь существуй они, убитые приходили бы к убийцам, напоминая им о себе, воскрешая чувство вины. А Шенкопф не помнит — да что там, просто не знает — лиц даже половины тех, кого убил. Но это лицо он не забудет никогда. Ян улыбается, и Шенкопф чувствует, как теплеют его собственные пальцы и губы. Они помнят эту улыбку. И взгляд этот они помнят хорошо — касались когда-то век, темных ресниц, тайком или открыто, заменяя прикосновениями колыбельную, пожелание спокойной ночи, все те ласковые необязательные слова, которые говорят обычно женщины — и женщинам. Ян сам был мастером слов, мастером складывать их в предложения умные, трогательные и обманчиво искренние, как и он сам. Несмотря на кажущуюся мягкость и уступчивость, переспорить его было невозможно. Переубедить тоже. Шенкопф никогда не говорил, что любит своего адмирала. Он даже об этом не думал, если уж на то пошло, а за любой намек со стороны кого-то третьего дал бы в морду — совершенно естественно оскорбившись не столько за себя, сколько за командира. Но Ян если не знал тогда, то совершенно точно что-то знает сейчас. Иначе не приходил бы, не смотрел, не улыбался — как всегда, мягко, тепло и чуть смущенно. И не молчал бы. Почему-то Шенкопфу кажется, что только Ян может молчать ТАК. Молчать, словно проговаривая про себя все то, что хотел бы сказать, но приходя к выводу, что все поймут и так. И Шенкопфу нравится думать, что он понимает адмирала. Что адмирал приходит только к нему... хотя, конечно же, это не так. Были у живого Яна люди и ближе, чем командир розенриттеров — молодая жена и воспитанник, пытающиеся сейчас хоть в какой-то степени заменить Изерлону и демократии Чудотворца. Фредерике и Юлиану советы самого близкого человека нужнее, чем Шенкопфу. Так что наверняка он приходит и к ним. Вальтер фон Шенкопф смотрит сверху вниз, наблюдая за Юлианом и Катерозе. Во всяком случае, так показалось бы любому, вздумавшему поинтересоваться, чем занят командир розенриттеров. И он действительно делает именно это — не скрываясь, следит за своей дочерью. Он в своем праве. Но внизу же — хотя, несомненно, он мог бы устроиться где угодно - сидит Ян Вэньли. Кажется, он совсем не поднимает голову, но Шенкопф кожей чувствует его взгляд, и это чувство вернее, чем зрение — оно-то может и обмануть. Ян привычно чешет в затылке, и пальцы Шенкопфа вспоминают мягкость чужих волос. Но сильнее всех одно ощущение, неразрывно связанное у него с Яном — теплая, как человеческая кожа, волна, хлынувшая от головы вниз, к плечам, груди, ногам, осознание правильности происходящего, того, что все идет так, как должно идти. Невольно прикрыв глаза от удовольствия и улыбаясь — словно отражая чужую улыбку, которую не видит никто, кроме него, - Вальтер фон Шенкопф салютует своему адмиралу. Может быть, призраков и не существует. Может быть, крепость Изерлон навсегда потеряла единственного человека, кому не только сдалась — по чьей воле сдавалась другим, и даже не обижалась на это. Может быть... Но сейчас Шенкопф не хочет об этом думать. В конце концов, он всегда больше доверял ощущениям, чем мыслям и словам.
Картинка, вдохновившая на фик. Вот даже не могу назвать это гордым именем "коллаж", ибо если чем сие изделие, вышедшее из моих корявых рук, и интересно, то только идеей, а никак не исполнением.
ОТП-ОТП-ОТП, рифмы-рифмы-рифмы... И во всем виноват Ройенталь с его: "Меня просто завораживает тонкая игра между императором и Оберштайном". Ромео-после-шести, дайте "пять", меня она тоже завораживает.
читать дальшеОни играют в тонкую игру, Которую другие упрощают, Чуть искажают или просто врут, Так многого совсем не понимая,
И называя «номером вторым» Чужую тень, скользящую по полу... Но так сложны ли правила игры? А может быть, они лишь незнакомы?
Друг другу ближе днем, чем по ночам, Приказы откровенней хриплых стонов. Лицом к лицу, ладони на плечах... Линейкою измерен страсти омут.
Все в рамках правил, в рамках «хорошо». Словам любви нет места в лексиконе. Коль слов иных покамест не нашел - Так промолчи, не нарушай законы
Неписанные. «Вам нужна жена.» И спорь, не спорь — её найти придется. Пусть будет бледно-желтая луна, Которая поблекнет рядом с солнцем.
А что же тень? Она продолжит труд, Она не бросит — только отдалится. Они играют в тонкую игру, В которой «выиграть» значит «ошибиться».
Этот фик мне снился. Две ночи подряд. Вероятно, потому, что он и сам - о сне/бреде больного Райнхарда. Даже не знаю, ставить ли AU - в конце концов, присниться может все, что угодно... Слэш, как всегда, на уровне: "если и секс, то церебральный". С мозгами читателей и самого горе-писателя, да.
ХимераИмператор Райнхард в обмороке или спит — точнее пока определить невозможно, слишком слабо еще его дыхание и бледно лицо. Император Райнхард не видит столпившихся вокруг него врачей, Эмиля, который — заметно по лицу — отчаянно боится не за только и столько повелителя Галактики, сколько за человека, к которому мальчишка болезненно привязан. Но было бы ошибкой сказать, что он вообще ничего не видит. Он видит большую комнату, обставленную безлично, хоть и вызывающе роскошно — апартаменты класса люкс в дорогом отеле, Райнхард, который вот уже несколько лет почти постоянно живет именно в таких, не может ошибиться. У окна поставлен стол, и за этим столом, друг напротив друга, сидят двое. Первого Райнхард узнает мгновенно — это Оберштайн, хотя и несколько изменившийся. Другая форма — не министра обороны Нового Рейха, а какая-то совсем незнакомая, даже в Старом Рейхе, кажется, такой не было, - почти полностью седая голова, да и на лице прибавилось морщин. Оберштайн выглядит старше и как-то измученней, чем помнит Райнхард. У второго — длинные золотистые волосы, волнами лежащие на плечах и красивое, неуловимо знакомое лицо. В отличие от формы Оберштайна, одежду этого человека Райнхарду узнать легко — точно такой же мундир он носит сам. На столе лежит старинная, кажется, из мрамора шахматная доска. Райнхарду ни разу не доводилось брать в руки ничего подобного, хотя он и знает о том, что когда-то такие доски существовали. Судя по расположению фигур, золотоволосый играет белыми, а Оберштайн — черными. Спустя несколько секунд, присмотревшись внимательнее, Райнхард понимает, что игра уже закончена: на доске нет черного короля. Золотоволосый вертит его в руках и улыбается Оберштайну. В улыбке этой сквозят безумие и веселье, она искажает совсем юное лицо, и Райнхарду кажется: так когда-то улыбался Рудольф фон Гольденбаум. Наконец, золотоволосый отбрасывает короля, затем, пробежавшись взглядом по столу, небрежно смахивает на пол фигуры, лежащие за пределами доски, убранные с неё еще до окончания игры. Чтобы добраться до белых фигур, ему приходится тянуться к Оберштайну, почти ложась на стол. Большая часть доски исчезает под рассыпавшимися длинными волосами, словно утопая в золотистых волнах, и многие фигуры застревают в этих волнах. Оберштайн протягивает руку, осторожно вытягивая фигуры из волос своего господина. Райнхарду совершенно неожиданно приходит на ум это слово, ведь даже он не мог бы назвать себя господином того, другого Оберштайна, министра обороны, у которого седых прядей в шевелюре — по пальцам пересчитать можно. Начальник — да. Но не господин. В пальцах Оберштайна — белый ферзь, и Райнхарду начинает казаться, что в комнате пахнет кровью. Он знает и хорошо помнит этот запах. Он не может ошибиться. Запах крови — запах войны и смерти, и Кирхайса, последнее, чем пахли рыжие волосы и кожа под пальцами Райнхарда, и генерал-адмиральский мундир. Белый ферзь падает на пол из руки Оберштайна, и Райнхарду кажется, что длится это падение как-то слишком долго. Два белых коня — одного из них золотоволосый, чуть поморщившись, убирает сам, другого оставляет Оберштайну. Эти фигуры отбрасывают странные тени, словно бы и не кони вовсе, а человечки такого же размера, один из которых — тот, что в пальцах у золотоволосого — протягивает кому-то руку для приветствия, а второй стоит на одном колене, высоко подняв голову. Кони так же оказываются на полу, упав с неожиданно громким стуком. Райнхард замечает, что один из них ложится на черную пешку, вокруг которой валяются еще три таких же пешки. Тень же второго коня протягивает руку черному слону, который лежит совсем рядом. Эта фигура тоже привлекает внимание Райнхарда: в самих её очертаниях проглядывает нечто неуловимо-женственное. Золотоволосый тем временем выпрямляется и тянет руку через всю доску, глядя в лицо Оберштайну и улыбаясь все так же безумно, кривя губы словно бы в насмешке над собственной красотой и юностью. Но Оберштайн, как всегда, понимает без слов, понимает даже такой жест и такую улыбку. Он наклоняется и целует протянутую руку. Золотоволосый смеется, запрокидывая голову, смеется торжествующе и дерзко. Райнхард наблюдает, испытывая странный, непонятный ему самому интерес, как Оберштайн прикасается губами не к пальцам, не к тыльной стороне ладони даже — к самому запястью, где кожа тонкая и совсем светлая. Внезапно золотоволосый вырывает руку и встает, и подходит к Оберштайну, не обращая внимания на валяющиеся под ногами шахматные фигуры. Оберштайн смотрит на своего господина снизу вверх, и лицо его бесстрастно. Райнхард снова чувствует запах крови, только сейчас этот запах сильнее. Красным начинает отливать черная форма, золотистые волосы, алые искорки мелькают в глазах Оберштайна. Золотоволосый захлопывает шахматную доску — немногие оставшиеся на ней фигуры рассыпаются по столу и сваливаются на пол — и отдает её Оберштайну. Тот молча берет доску в руки, медленно, словно лаская, проводит пальцами по клеткам. На лице у золотоволосого раздражение и явное непонимание. Райнхарду кажется, что тот хочет сказать: «Ну чего вы возитесь с этой безделушкой?» И ведь действительно вроде бы безделушка. Вроде бы... Комната перед глазами Райнхарда тускнеет. Вместо неё он видит лицо наклонившегося над ним Эмиля, и после яркого, до боли реального видения оно кажется каким-то ненастоящим. Райнхард шевелит рукой и вздрагивает, и не кричит только потому, что от внезапно накатившей паники перехватывает горло. Пальцы касаются мягких, рассыпавшихся по постели волос. Райнхард не без труда подносит одну прядь к лицу, хотя и без этого знает, какого она цвета. Медальон на груди тяжел и неожиданно холоден. Как, вероятно, был тяжел и холоден мраморный белый ферзь — ведь Оберштайн уронил его, выпустил из рук, а не бросил...
И не давала мне покоя мысль: а что, если бы Ян Вэньли таки пошел в диктаторы? И написала я по этому поводу фик, за который канонисты меня ни за что не простят, ибо сие не юмор, а все на полном серьезе. AU, как и все мои фики по ЛоГГу, и конечно же, ООС, и непонятно, какой тайм-лайн. Да и преслэш богомерзкий здесь разглядеть при желании можно, ибо "гляделки" и обнимашки между лицами мужеского пола имеют место быть.
Диктатор«Быть солдатом - это тоже не для вас. Однако вы отлично справляетесь со своими обязанностями. Мне кажется, с обязанностями диктатора вы бы тоже прекрасно справились.» Вальтер фон Шенкопф — Яну Вэньли.
За окном ночная темнота, и свое отражение Ян видит яснее, чем огни Хайнессена. В мире изменилось очень многое за последние несколько лет. В нем самом — внешне — практически ничего. Не легла на лицо Каинова печать — а ведь Ян читал когда-то, да и не только читал, знает, как метит жизнь людей бесчестных, бессовестных, беспринципных, - ничуть не изменился взгляд, улыбка осталась, какой была — смущенной и неуверенной. Она не подходила военному, эта улыбка, не подходила адмиралу, не знавшему поражения в бою. Не подходила тогда. И уж совсем не подходит сейчас — диктатору Союза. Ян смотрит на свое отражение и думает. Воспоминания оставляют на губах горький привкус, словно нелюбимый кофе, от них болезненно ноет сердце, но даже в этой боли Ян находит странное утешение. Он вступил на путь будущего диктатора на Изерлоне, в крепости, которую завоевывал для мира. «Завоевывал для мира» - и звучит-то как-то неправдоподобно. Но тогда Ян до последнего цеплялся за свою надежду, хотя и понимал, что, скорее всего, Изерлон будет использован как козырь в предстоящей войне, еще одной войне, а не в мирных переговорах. Его надежда на мир завоевывала ему сердца. Еще одна вещь, о которой Ян всегда старался не думать. Его любили, как человека, который сражался за мир — или говорил, что сражается. Но при этом они шли за ним, не за идеалами демократии, не потому, что обязаны были идти. Всегда шли именно за ним. Ян старался не думать об этом... но нашелся человек, который подумал за него. И не просто подумал — не побоялся заговорить об этом. «Вы говорите искренне? Или вы величайший демагог со времен Рудольфа Великого?» Эти слова до сих пор звучат в ушах Яна, когда он думает о Шенкопфе. Еще тогда было сказано, что адмирал может не отвечать на подобные неудобные вопросы. Но в том-то и дело, что Ян — еще до этого — задавал их самому себе. И не мог найти единственного, верного ответа. Шенкопф, в отличие от него, вечно сомневающегося, высоко — пожалуй, слишком высоко - ценящего Райнхарда фон Лоэнграмма, идейного врага, был совершенно искренен. Шенкопф не знал противоречий, не замечал их, утверждая, что только при диктатуре возможно заключение длительного мира с Рейхом и одновременно сохранение государственности Союза. Ян и сам видел эту возможность. Сам размышлял над ней. И это было хуже всего. А Шенкопф был настойчив и напорист. От Шенкопфа — позже Ян иногда называл его Вальтером, но редко, и только вслух, не в мыслях — исходили волны уверенности в себе, которой так не хватило Яну. Наведенное на цель оружие, равное по мощи «Молоту Тора», дрожащее от желания выстрелить, убивать десятки людей ради спасения миллионов, смести все препятствия на пути Яна к власти диктатора — вот каким был в те дни командир розенриттеров. Притом это оружие обладало собственной волей. Яну стоило лишь один раз сказать ему: «Пожалуй, вы правы, бригадный генерал Шенкопф». Сказать просто потому, что тогда он был зол на политиков Союза, не дающих ему даже работать в полную силу, как всегда, прячущихся за спины солдат и призывающих к войне за высокие идеалы. Шенкопф тогда долго изучал взглядом лицо своего командира, наклонился, чтобы взглянуть в глаза... или же слишком близко даже для этого. И Ян чувствовал, как от него веет сухим, обжигающим жаром, словно от разбуженного вулкана. Еще он улыбался — и от этой улыбки, казалось, тоже исходило тепло. Несколько минут они смотрели друг другу в глаза, прежде чем Шенкопф медленно выпрямился, отдал честь и зашагал дальше по коридору. И только тогда Ян задумался над тем, что ему стоило держать язык за зубами. Но было поздно: оружие выстрелило, и бежать за Шенкопфом было уже бесполезно. Через пару часов на верность новоявленному диктатору пришли присягать розенриттеры. Через еще какое-то время — все войска Изерлона. Казалось, что большая их часть уже давно ждала чего-то подобного. Люди, уставшие от постоянно обещающих, но крайне редко выполняющих свои обещания политиков, люди, знающие, как правительство обходилось с Яном-Чудотворцем, национальным героем... И в какой-то момент Яну стало жутко от того, с какой легкостью все они согласились пойти против государства, в котором жили. Даже те, на кого он втайне надеялся, ближайшие друзья и соратники, не стали его останавливать. Даже Юлиан не подошел с вопросом: «А как же то, что вы говорили? Что армия должна быть максимально безобидным инструментом?» Даже Юлиан не верил до конца в то, что адмирал Ян никогда не захочет взять власть в свои руки. И в тот момент, когда Ян не увидел ожидаемого укора в глазах своего воспитанника, он понял, что на самом деле уже ничего не решает. Время, люди, история решили за него. И он покорился обстоятельствам, как покорялся всегда. Тех, кто был готов умереть за демократически избранное правительство, оказалось мало. Гораздо меньше, чем тех, кто был готов сражаться под знаменами Яна-Чудотворца. И от этого Яну снова стало жутко. Он минимализировал потери, его именем убивали не больше, чем это было действительно нужно. И все равно Яну казалось, что это слишком много. Один человек, убитый из-за него, не из-за интересов демократии, не из-за политики Союза — уже слишком много. Изерлон он захватил, не потеряв ни единого человека. Захватить так же Хайнессен не получилось даже у Яна-Чудотворца. Но на самом Хайнессене его встречали с цветами и плакатами. Мирное население, как и сам Ян, как и те, кто шел в бой за него, надеялось, что эта война — последняя. Шли разговоры о том, что диктатору будет проще заключить с Рейхом долгий мир, чем демократическому правительству. Это было правдой. И от этого Яну становилось совсем тошно. Теперь он думал о своей безопасности даже меньше, чем раньше. Яну почти хотелось, чтобы его убили. Он всегда выходил к народу без охраны, один ездил на митинги, приказывая оставаться на месте даже Фредерике, даже Шенкопфу, постоянно рвущемуся защищать своего командира. И народ Союза, видя своего диктатора совершенно беззащитным, не мог поднять руку на него. Более того — многие начинали испытывать к нему сострадание. Однажды на таком митинге на Яна напали подосланные терраистами убийцы. Из-за того, что на них тут же кинулись участники митинга, они сумели только ранить Яна, да и то не так уж и серьезно. Рана зажила буквально через пару недель. Однако чувства, которые вызывал у народа Союза сам факт её получения при подобных обстоятельствах, не остыли и за несколько месяцев. Мирные переговоры, которые Ян предложил Райнхарду фон Лоэнграмму почти сразу после того, как стал диктатором Союза, однако, сильно затянулись. Впрочем, было удивительно уже и то, что Рейх вообще на них согласился, не развязав предварительно новой войны. Это называли «очередным чудом Яна Вэньли», хотя на самом деле за данное «чудо» стоило благодарить советников Лоэнграмма — как живых, так и мертвых. Прошло всего несколько лет — а как изменился мир. Ян Вэньли смотрит на свое отражение в оконном стекле и перебирает воспоминания, словно фальшивые монеты, только сверху покрытые сияющим золотом. На плечо ложится чья-то горячая тяжелая рука. Ян на мгновение вздрагивает, но тут же успокаивается, увидев рядом со своим отражением — отражение Шенкопфа. - Мы получили, что хотели, диктатор Ян, - улыбаясь, говорит тот, глядя прямо в глаза отражению Яна. Недосказанный вопрос - «Так почему вы кажетесь несчастным?» - повисает в воздухе. - Нет. Это вы получили, что хотели, - тихо отзывается Ян. Под «вы» он подразумевает всех и вся — солдат, гражданских, историю... И Шенкопф, кажется, это понимает. Шенкопф обнимает своего диктатора, своего командира за плечи, молча согревая и делясь тем, чего у него, кажется, хватило бы и на десятерых — уверенностью в том, что все было сделано правильно. И Яну так хочется верить в то, что он прав...
...и на этот раз made in ССП. То бишь, Союз Свободных Планет.
Особых отклонений от канона вроде нет, но антислэшерам лучше поберечь нервы - ибо. Это Вальтер фон Шенкопф и Ян Вэньли. Скажу сразу - возможностей для слэшной реализации для этих двоих в каноне я практически не вижу. Изерлон - это не армия Рейха, женщины там не в таком уж дефиците, потребности тела удовлетворить есть с кем. Это Шенкопфу. А у Яна данные потребности вообще как бы не на последнем месте, даже к Фредерике он относится скорее как к человеку, которого любит, чем как к женщине, которую любит (да и у самого в характере много такого, что принято считать женским, хотя склад ума - несомненно мужской). В первую очередь - тяга к чужой личности, тяга к чужому телу - вторична. Так что в том маловероятном случае, если дело дошло бы до реализации, инициатором пришлось бы стать Шенкопфу. Ян бы просто до этого не додумался (вернее, додуматься в теории мог бы, но сделать что-то на практике - а зачем?). При каком раскладе Шенкопф мог бы это сделать (при условии, что он кое-что понимает в романах не только с женщинами)? В состоянии сильного стресса. Допустим, когда весь Изерлон думал бы, что они потеряли своего Чудотворца - а Чудотворец раз - и объявился. Тогда Шенкопф вполне мог бы попытаться через физический контакт донести до командира: "Больше так не делайте, адмирал! Попали в передрягу - зовите нас, мы разберемся!" Почему он мог бы так поступить? А вот тут стоит разобрать отношение Шенкопфа к Яну. Что мы имеем: - восхищение, сначала несколько недоверчивое (уже при первом серьезном разговоре - "Вы говорите искренне? Или вы величайший демагог со времен Рудольфа Великого?", позже - "Завидуют, а, адмирал? "(в разговоре насчет генштаба), наконец, "Мне кажется, с обязанностями диктатора вы бы тоже прекрасно справились" - и это говорит выходец из Рейха, прошу заметить); - непонимание ("Честно говоря, я вас совсем не понимаю. Вы просто клубок противоречий." - более точной фразы для описания этой части отношения просто не приведешь); - явное желание защитить, позаботиться ( "Мне плевать, чем кончится история с переворотом или даже что станет с Союзом. Но если Ян Вэньли умрет подобным образом, история никогда нас не простит." На переворот плевать, на Союз плевать, а вот Ян Вэньли... И что Шенкопф делает после этого разговора? На время нейтрализует Багдаша, защищая Яна без его приказа и даже без его ведома, сообщив о своих действиях уже постфактум. Очень характерный поступок); - уважение (при том, что физической силой Ян отнюдь не блещет, даже стреляет очень так себе, а для розенриттера и прирожденного воина Шенкопфа возможности тела - в любом случае на первом-втором месте в списке достоинств мужчины, Шенкопф Яну подчиняется, и подчиняется охотно - значит, уважает очень нехило); - собственничество (как и желание защитить, это мелькает в отношении к Яну и других его близких людей, даже у Юлиана, но у Шенкопфа это вылезает почти сразу же и без особого повода - он не его воспитанник, не давний друг или хотя бы знакомый, но все равно при первом же серьезном разговоре он лезет в личное эмоциональное (позже и физическое) пространство Яна, пусть и одергивая себя, но как бы проверяя - это действительно мое, мне не показалось? А когда убеждается, что да, мое, когда принимает как своего командира с упором на "своего" - начинает настойчиво капать Яну на мозги. На правах кого, собственно? На правах кого он не затыкается, когда Ян говорит: "Диктатор Ян Вэньли? Что бы вы не думали, это не для меня.", а продолжает и дальше доносить свою точку зрения? А ведь он с командиром разговаривает, между прочим. Не с подчиненным, не с равным себе. Если вспомнить Оберштайна и Райнхарда, то Оберштайн, будучи официальным военным советником, вот так нахально никогда не лезет. Шенкопф вообще никакого права не имеет Яну советовать, от него этого не просят и не ждут. Но он все равно обеими руками подталкивает Яна к государственной, между прочим, измене. Почему? А потому что мой командир. С упором на "мой"). Итак, что у нас получается? Восхищение и уважение (за ум, за мягкую непреклонность, за миролюбие, за понимание ценности человеческой жизни - словом, за качества (кроме ума), не вполне в понимании Шенкопфа мужские), непонимание (опять-таки как мужчины - как человека Шенкопф Яна очень хорошо понимает), желание защитить, собственничество. К кому так относятся? Вернее, к кому так может относиться человек склада Шенкопфа? А как к женщине. Как к женщине-командиру. И, будь Ян на самом деле женщиной, изменилось бы очень мало что. Ну, кроме того, что Шенкопф бы активно добивался руки мисс Ян. Вот добился бы или нет - конечно, не очень-то понятно. Потому что Ян к Шенкопфу относится достаточно ровно - да, полезен, да, понимаю, да, уважаю, но какой-то особой симпатии не прослеживается (но на физическое проявление таковой симпатии от Шенкопфа отреагирует, сперва впав в ступор, потом - если проявление симпатии будет не очень длительным - отреагирует в духе: "А, ладно, ничего страшного не случилось, наверное, этому можно найти разумное объяснение"). Впрочем, у Яна ни к кому её не прослеживается, даже Фредерику он любит с несколько меньшим пылом, чем она его. С Юлианом отношения теплые, но на равных, заботу о нем Ян выражает через конкретные полезные действия (снабдить деньгами, дать возможность получить новый опыт, посоветовать не брать с себя пример). Так что и специфическое отношение к себе Шенкопфа Ян принимает, как должное. Хотя и несколько теряется, когда тот вторгается в его физическое пространство, нарушает дистанцию. Закончу на веселой ноте, запостив демотиватор в тему:
Шипперский гон, картинка и фик М-ль Люсиль "Иммортели" вынесли мне мозг. Собственно, к фику-то у меня и написался... приквел. Как оно все могло бы начаться. Соответственно, OOC, AU (честно говоря, Райнхард-вампир по отношению к канону вообще то еще издевательство) и рейтинг оригинала. То есть, "Иммортелей".
Вопросы необходимостиДаже в детстве Пауль фон Оберштайн не верил в страшные сказки. Возможно, потому, что ему не читали их вслух, деланно зловещим шепотом, под аккомпонемент ночных шорохов и скрипов — никто не стал бы уделять столько внимания калеке, слепцу, впервые увидевшему мир уже значительно позже. После, когда он с накопившейся за годы непроглядного мрака жадностью набросился на книги — обычные книги, которые раньше не мог читать, - ему попадались разные истории. Но тогда Оберштайн был уже слишком взрослым, чтобы принимать их всерьез. Теперь он перечитывает одну из тех книг, и она выглядит странно и неуместно — на его столе, в руках взрослого уже мужчины, от которого никто не ждет увлечения мистикой. «Легенды докосмической эры». Но ему нужна даже не достоверная информация — слабый её раствор, содержащийся в книге. Это же легенды, пересказанные, наверное, уже миллион раз — какой достоверности от них можно ожидать? Оберштайн не прибегнул бы к такому сомнительному источнику, но другого у него нет. Странные мелочи в поведении и внешности человека, которому он был готов отдать все, что мог — собственной жизнью пожертвовать, даже не сочтя это жертвой, - необходимо собрать в целостную картину. Сделать выводы. Не для обвинения Райнхарда фон Лоэнграмма, нет — кто поверит такому обвинению? Просто для того, чтобы знать. Чтобы понимать чуточку больше, чем другие. После смерти своего друга его превосходительство с каждым днем выглядит все хуже. Глаза запали, пугающая бледность не сходит с лица. Шепчутся — это из-за бессонных ночей, которые герцог Лоэнграмм занимает работой на благо Рейха. Шепчутся — это из-за горя, вызванного потерей, горя, от которого Райнхард никак не может оправиться. Слухи ходят разные. И во всех них будущий император — а в том, что он в скором времени займет трон, никто и не сомневается — предстает героем. Это хорошо. Это правильно — о Райнхарде фон Лоэнграмме и должны так думать. Но Оберштайн должен узнать правду. И он думает, что, кажется, догадался - просмотрев в десятый раз записи, воспоминания, сохраненные гораздо более надежно, чем просто в памяти, прочитав и перечитав страницы старинной книги, и сравнив полученную информацию. В это сложно поверить, но это единственное возможное объяснение. Райнхард фон Лоэнграмм — а так же, очевидно, его сестра, графиня Грюневальд — не человек. В докосмическую эру таких называли по-разному: носферату, вампиры, упыри, живые мертвецы. Но Оберштайн не применяет ни одно из этих слов даже мысленно. Ему кажется, что они недостаточно точны. Вернее, убийственно неточны. Ему все равно, кто на самом деле его превосходительство и его прекрасная сестра. Оберштайн не приучен бояться существ из детских сказок. И более того — теперь он точно знает, что нужно делать. Ни Райнхард, ни Аннерозе не охотятся на людей. Очевидно, раньше их обоих кормил Кирхайс; теперь он мертв, а открывать чужому человеку такую тайну — опасно. Судьба графини Грюневальд волнует Оберштайна лишь постольку, поскольку она связана с благополучием её брата. Оберштайн думает о герцоге Лоэнграмме. Думает — и беспокоится за него, замечая это, но списывая на беспокойство за судьбу Рейха. Райнхард будет умирать, но не раскроет рта, не расскажет никому о том, кто он на самом деле. В детстве он еще мог говорить об этом с лучшим другом, да и наверняка говорил (хотя Оберштайну и сложно судить о том, сколько знал Кирхайс; но он принимает версию, что тот знал все то же, что и сам Райнхард), сейчас уже нет. Нельзя, да и опасно полагаться на то, что кто-то еще из окружения его превосходительства сам додумается до того же, что и Оберштайн. Верных, умных и неболтливых не так много. Оберштайн невольно задумывается над тем, знает ли Двойная Звезда. По близости к Лоэнграмму и его семье они — вторые после Кирхайса, и могли бы догадаться... Ройенталь бы точно мог, Миттермайер, в отличие от друга, не склонен искать в вещах двойное дно. Но Двойная Звезда — и есть Двойная Звезда: что знает один, то знает и второй. Впрочем, это не имеет особого значения. Если им и известно о природе Райнхарда, внешне это никак не показывается. Помогать ему они — судя по всему — тоже не рвутся. Это значит, что есть только один человек, способный послужить для герцога Лоэнграмма... донором. Решение принято, осталось воплотить его в жизнь. Оберштайн не чувствует брезгливости или неприятия — для него работа на благо государства не бывает грязной. Кто-то должен это сделать. Кроме него, этого сделать некому. Вот и все. Случай для разговора с Райнхардом подворачивается быстро: на следующий день его превосходительство сам вызывает своего советника, и даже не в кабинет в адмиралтействе, а к себе домой. Это оправданно: Райнхард, сам работающий до поздней ночи и иногда даже до утра (в этом слухи не врут), не заставляет подчиненных следовать его примеру. И он не вызвал бы Оберштайна поздним вечером, если бы не знал о его привычках. Для герцога Лоэнграмма работа — необходимость, для его советника — нечто большее. Электронные глаза беспристрастны и видят то, что не замечают глаза человеческие: следы не только хронической усталости, но и голода на лице Райнхарда. А может, так влияет на восприятие знание о том, кто он на самом деле? Оберштайн не исключает и этой возможности. Но его превосходительство мучает жажда, и это очевидно: он говорит и пьет красное вино бокал за бокалом. Пьет медленно, по глотку, рассеянно любуясь алыми бликами, но много, неоправданно много, и, кажется, даже не пьянеет. Оберштайн отвечает на его вопросы, сообщает то, что герцог Лоэнграмм хочет знать. И понемногу подбирается к теме, которую необходимо затронуть. - Вы мало едите в последнее время, ваше превосходительство. Это бессмысленно и, более того, вредно для вас и для Рейха, - наконец, улучив подходящий момент, говорит Оберштайн: бесстрастно, словно речь идет о совершенно обычной пище. - Уверяю вас, я питаюсь так же, как и раньше, - так же равнодушно отзывается Райнхард, после чего подносит к губам бокал с красным вином. - Но кое-что изменилось. Сейчас рядом с вами нет адмирала Кирхайса, - прозрачный, очень прозрачный намек, не понять его невозможно — если, конечно, знать обстоятельства дела... И Райнхард, конечно, их знает. И смотрит на Оберштайна со странной смесью удивления, злости и облегчения. - Откуда вы узнали? - В это сложнее поверить, чем догадаться, ваше превосходительство. Вы с адмиралом Кирхайсом иногда бывали... неосторожны. - И вы сделали выводы только на основании этого? - Нет, - Оберштайн не качает головой, не находя нужным подчеркивать жестами смысл своих слов. - У меня были дополнительные источники информации. Книги, а не люди, ваше превосходительство, если вас это беспокоит. - Нет, - Райнхард откидывается в кресле, прикрывает на мгновение глаза. - Меня это не беспокоит. Но что вы намерены делать сейчас, Оберштайн? Шантажировать меня тем, что узнали? - Нет. Это было бы крайне неблагоразумно с моей стороны. - Но вы что-то намерены от меня получить? - Райнхард поворачивает голову и пристально смотрит на Оберштайна, словно вытягивая из него признание. - Иначе бы не подняли эту тему. - Я не поднял бы эту тему, если бы того не требовали интересы государства, - спокойно отвечает Оберштайн. - Вы мало едите в последнее время. А, если говорить прямо, того, что вам необходимо, вы не едите вовсе. Это опасно. Райнхард чуть приоткрывает рот, очевидно, сам того не замечая. В серых глазах плещется изумление. Оно вызвано не тем, что сказал Оберштайн, а тем, что стоит за этими словами. - Это опасно и для вас, - произносит Райнхард, совладав, наконец, со своими эмоциями. - Я знаю. Но — в любом случае — моя жизнь стоит меньше, чем ваша. Райнхард делает глубокий вдох, словно перед прыжком в ледяную воду. Словно не Оберштайн, а он сейчас подставит шею, чтобы напоить другого своей кровью. - Подойдите сюда, - звучит неожиданно спокойный голос. Голос герцога Лоэнграмма, премьер-министра и гросс-адмирала, а не мальчишки, который раньше был так близок только со своим лучшим другом. Лоэнграмм знает, что сейчас это необходимо. Лоэнграмм, не Райнхард фон Мюзель. Оберштайн подходит, на мгновение склонив и тут же подняв голову. Оберштайн наклоняется, расстегивает ворот — как раз так, чтобы его превосходительству было удобно. А тот кладет руки на плечи своему советнику и притягивает его ближе к себе. Легкая боль — не сильнее, чем от медицинской процедуры, сдачи анализа крови — и ощущение прохладных губ на шеё. Тяжесть рук на плечах. Случайные прикосновения золотых волос к коже — что-то среднее между щекоткой и очень легкой лаской. И неожиданно сильно и больно бьется сердце. Оберштайн мимолетно удивляется этому. Но потом находится разумное объяснение: тело реагирует на потерю крови, только и всего. Чисто физиологическая реакция. Проходит, наверное, несколько минут, прежде чем Райнхард отрывает губы. Отклоняет голову — совсем на чуть-чуть. И смотрит Оберштайну в лицо. - Вы бледнее, чем бывал Кирхайс, - с каким-то совсем детским удивлением говорит он. - Вы не заболеете из-за меня? - Нет, - произносит Оберштайн спустя несколько секунд. Он на самом деле не чувствует себя больным: слабость не так уж и мучительна. Райнхард медлит, прежде чем убрать руки с плеч Оберштайна, хмурит лоб, словно задумавшись о чем-то. Даже на таком маленьком расстоянии его лицо поразительно красиво, особенно сейчас, когда чужая кровь окрасила легким румянцем щеки, зажгла блеск в глазах. Оберштайну неудобно стоять в такой позе, спина затекла, но он не стряхивает руки Райнхарда. Будь это кто-то другой, Оберштайн бы знал, чего от него ждут, но это герцог Лоэнграмм. И он получил все, что ему было нужно... или? Затянувшаяся пауза говорит, что не все. Оберштайн тянется вперед, прикасается губами к губам Райнхарда. Если он ошибся в своем предположении — что ж, это далеко не самое страшное, что было и будет в его жизни. Руки на плечах напрягаются, но не отталкивают. Райнхард приоткрывает рот: поощряя или от удивления? Оберштайн чувствует вкус собственной крови и — едва ощутимо — привкус вина. Руки Райнхарда сползают с плеч Оберштайна на шею. Эти руки теплы, их ласка мимолетна и, возможно, даже случайна. Сердце Оберштайна снова стучит сильно и больно, и сейчас этому нет разумного объяснения. И Райнхард чувствует это, не может не чувствовать, его пальцы скользнули на горло, сейчас под ними бьется сонная артерия. Оберштайн отсчитывает десять секунд, и резко выпрямляется, стряхивая руки Райнхарда, на мгновение отводя плечи назад, чтобы хоть так размять уставшие мышцы. И делает несколько шагов назад. Герцог Лоэнграмм удивленно смотрит на него. - Вам показалось, что я хочу вас задушить? - Мне показалось, что вы уже получили все, что вам было нужно, - бесстрастно уточняет Оберштайн. Райнхард резко встает из кресла. Быстро делает несколько шагов вперед. - Вам — показалось, - яростно, с нажимом на второе слово бросает он, прежде чем поцеловать своего советника.
Еще одно AU, на этот раз к 26 серии. После смерти Кирхайса Райнхард настолько ушел в себя, что не реагирует почти ни на какие внешние раздражители. Оберштайну приходится прибегнуть к шоковой терапии. И да, рейтинг опять-таки ни о чем, и ООС тоже на месте...
Шоковая терапияЗдесь холодно. Так холодно, что не спасает даже форма. Но Оберштайн равнодушно констатирует этот факт, обращая на него очень мало внимания. Внимание приковывает бело-золотая фигура, сгорбившаяся на ступеньках рядом с закрытой капсулой. Его превосходительство Райнхард фон Лоэнграмм. Юный бог — таким он кажется в этом белом плаще, коронованный сияющим золотом собственных волос. Прекрасен даже сейчас, даже сломленный болью, потерявший самого близкого человека. Несомненно, он слышит шаги Оберштайна, но не поднимает головы и даже не вздрагивает. Более того — ни разу не шевельнулся за все то время, которое на него смотрит Оберштайн. Словно действительно идол. Словно превратился от горя в холодный бесчувственный камень. - Ваше превосходительство, - Оберштайн подходит ближе, смотрит еще пристальнее — хотя в этом и нет нужды, электронные глаза и без того с бесстрастной точностью фиксируют происходящее. По-прежнему — никакой реакции. Оберштайн медленно, изучающе кладет руку на плечо его превосходительства. Конечно, вряд ли плащ и эполеты позволяют что-либо почувствовать, но в обычном состоянии Райнхард не потерпел бы даже такого, максимально невинного прикосновения. Ни от кого, кроме... Да. Человек, из рук которого маркиз Лоэнграмм принял бы и чашу с ядом, мертв, и, похоже, утаскивает за собой и своего самого близкого друга. Оберштайн приподнимает лицо Райнхарда за подбородок. Приподнимает, каждую секунду ожидая, что его превосходительство отпрянет, обожжет гневным взглядом и резким, словно удар хлыста: «Что вы делаете, Оберштайн?!» Но ничего не меняется. Серые глаза смотрят сквозь Оберштайна, не фокусируясь на нем. Глаза, кажущиеся серебряными на пугающе бледном лице. Идол, а не человек. Идол из серебра, золота и мрамора. И кожа под пальцами — прохладна, что, впрочем, не удивительно. Еще один штришок к образу, к завораживающе-жуткому впечатлению. Оберштайн смотрит. Сейчас Райнхардом можно любоваться очень долго. Но Оберштайн позволяет себе лишь несколько секунд. Графиня Грюневальд ждет, когда её брат придет поговорить с ней. Вселенная ждет, когда завоеватель поставит её на колени — Вселенная, своенравная женщина, любящая лишь тех, кто берет её силой. Райнхард фон Лоэнграмм не может позволить себе умереть или сдаться. И Оберштайн наклоняется, придерживая лицо его превосходительства теперь уже и второй рукой. Кожа под пальцами впитывает тепло и постепенно начинает розоветь. Губы Райнхарда тоже уже не так бледны. Оберштайн целует их — мягко, невесомо, готовый в любой момент оторваться и отойти на несколько шагов назад. Это терапия, не более того. Шоковая терапия, чтобы вернуть командующего армии и будущего императора — Рейху. Но Оберштайн не может отрицать того, что ему приятно быть врачом, использующим такую терапию. Дыхание Райнхарда учащается, и Оберштайн тут же отстраняется, убирая руки за спину и отходя на достаточное расстояние. В серых глазах — сначала непонимание, потом удивление, затем злость. - Оберштайн, кто позволял вам прикасаться ко мне?! - Райнхард повышает голос, вероятно, сам того не осознавая. Оберштайн ждал такой реакции. И очень хорошо знает, как нужно на неё отвечать. - Необходимость. Вы не реагировали практически ни на какие раздражители. Пришлось прибегнуть к крайним мерам, - невозмутимый тон, правильные, логичные слова. - Вы обещали адмиралу Кирхайсу завоевать Вселенную. Так не будьте же клятвопреступником, ваше превосходительство. - Вы пришли сюда только затем, чтобы сказать мне это? - Райнхард — и это очевидно — успокаивается, принимая аргументы Оберштайна. Хотя по его лицу и видно, как он не хочет признавать, что советник прав. - Нет. Вам послание с Одина. Это графиня Грюневальд. - Вы и это посмели сделать? Вы посмели ей рассказать! - его превосходительство снова находит повод для злости, снова гневно сверкает глазами. Это может испугать — но только не того, кто видел глаза Райнхарда фон Лоэнграмма потухшими и безжизненными, словно микрокомпьютеры в глазницах его самого хладнокровного, самого безэмоционального советника. - Да. Я это сделал, - спокойно отзывается Оберштайн. - И точно так же я сделаю все, что необходимо для блага империи. Райнхард долго смотрит на него. Долго и пристально. Так, будто хочет что-то сказать или о чем-то спросить. И через несколько минут встает и уходит, так и не произнеся ни слова, с гордо поднятой головой, со спиной прямой настолько, что это кажется неестественным. И Оберштайн думает, что он знает, что именно хотел и не смог сказать человек, которому проще завоевать Вселенную, чем... Чем признаться самому себе в чем-то действительно важном.
Клип о Райнхарде фон Лоэнграмме. И это единственное толковое, что можно сказать о его содержании. Видеоряд: соответственно, Легенда о Героях Галактики. Музыка: Кипелов - Реки времен. Примечание: и да, я знаю, что фанаты русского рока вообще и Золотого Голоса в частности проклянут меня за такое святотатство...
Ненавистникам Оберштайна и/или Райнхарда не читать - шиппер фапает! Эпизод в 89 серии, где Оберштайн заслоняет собой Райнхарда - одна из моих любимейших вообще и по этому пейрингу в частности. Не устаю любоваться. Ибо этот эпизод ненароком проезжается по сразу нескольким моим личным кинкам. Кинк первый: спокойная, без фанатизма, даже практически без эмоций защита другого человека.
Кинк второй: ярко выраженная в этот момент беспомощность этого самого другого человека. Императора, между прочим. И ведь ею не пользуются - её прячут. Помогают, не спрашивая, не ставя в неловкое положение - а помощь-то нужна позарез.
Кинк третий: видимый невооруженным глазом контраст выражений лиц. На лице Райнхарда можно прочитать уйму эмоций: удивление, страх, непонимание... Лицо Оберштайна не выражает ничего. Можете хоть разрыдаться за моей спиной, ваше величество - я не обернусь. Утешать вас будут другие, а я буду защищать. Так, как они не смогут.
Лиц не видно, но не думаю, что лицо Оберштайна в этот момент как-то исказилось. Не Биттенфельд все-таки - просто мальчишка, подхвативший под локоть его императора. Мальчишка, который, однако, никогда не заслонит Райнхарда вот так, беря на себя вину и ответственность.
...и пришла в мою голову странная мысль. Ну, как странная - вполне себе понятная и объяснимая. На тему: "Насколько хорошим советником - на самом-то деле - Оберштайн был для Райнхарда?"
читать дальшеМакиавелли, "Государь". "Если, как сказано, завоеванное государство с незапамятных времен живет свободно и имеет свои законы, то есть три способа его удержать. Первый - разрушить; второй - переселиться туда на жительство; третий - предоставить гражданам право жить по своим законам, при этом обложив их данью и вверив правление небольшому числу лиц, которые ручались бы за дружественность города государю. [...] Кроме того, если не хочешь подвергать разрушению город, привыкший жить свободно, то легче всего удержать его посредством его же граждан, чем каким-либо другим способом." Никому ничего не напоминает? Правильно. Политика Райнхарда на Феззане и в Союзе. "Кто, подобно этим людям, следует путем доблести, тому трудно завоевать власть, но легко её удержать; трудность же состоит прежде всего в том, что им приходится вводить новые установления и порядки, без чего нельзя основать государство и обеспечить себе безопасность." В отношении Райнхарда - без комментариев. "Таким образом, государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных устремлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого. [...] Поэтому государь должен даже в мыслях не оставлять военных упражнений и в мирное время предаваться им еще больше, чем в военное." Опять-таки без комментариев... "Впрочем, как я уже говорил, новые государи в новых государствах всегда создавали собственное войско, что подтверждается множеством исторических примеров. Но если государь присоединяет новое владение к старому государству, то новых подданных стоит разоружить, [...]" Что Райнхард благоразумно и делал, когда появлялась возможность... "Однако многие полагают, что мудрый государь и сам должен, когда позволяют обстоятельства, искусно создавать себе врагов, чтобы, одержав над ними верх, явиться еще в большем величии." И мятеж Ройенталя - наглядный тому пример. Вряд ли Райнхард ДЕЙСТВИТЕЛЬНО настолько плохо знал этого человека, чтобы не предполагать, что он может взбунтоваться, если создать ему для этого все условия. Макиавелли, "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия". "[...] почти невозможно заложить хорошие основы республики или монархии, или целиком преобразовать государственное устройство, действуя не в одиночку; только один человек может замыслить и осуществить подобное предприятие. [...] Однако благоразумие и доблесть преобразователя должны простираться так далеко, чтобы не сделать эту власть наследственной; ведь люди более склонны ко злу, чем к добру, и его преемник может употребить эту власть уже не во благо, а в целях собственного честолюбия." Первая часть цитаты, скорее, относится к мыслям Оберштайна, чем самого Райнхарда; однако, так в итоге и получилось. Вторая часть - все помнят, что Райнхард первоначально заявлял о престолонаследии? "Правда, я почитаю несчастными тех государей, которые, чтобы сохранить свою власть, вынуждены прибегать к чрезвычайным мерам, направленным против большинства: ведь тот, у кого врагов немного, защитит себя с легкостью и без больших смут, но, если против него все общество, то он никогда не будет в безопасности, и чем больше творит жестокости, тем слабее его власть. Поэтому лучшее средство состоит в том, чтобы приобрести расположение народа." ... и не терять его позже. А Райнхард делал многое для того, чтобы приобрести народную любовь - и Оберштайн постоянно брал на себя ответственность за те поступки, впечатление от которых могло бы уменьшить расположение народа - и армии, кстати, тоже - к кайзеру. "Для нового правителя, который возглавил город или государство, лучшее средство удержать власть - это полное обновление, [...] Обновление состоит в том, чтобы изменить правительственные учреждения, ввести новые должности, назначить новых людей, сделать богатых бедными, а бедных богатыми, [...] Кроме того, новый государь должен основывать города и низвергать существующие, переводить жителей с места на место и вообще все переиначить в своей стране, чтобы в ней не оставалось никого, кто не был бы обязан ему своим титулом, чином, званием и состоянием." Райнхард, великий реформатор... Конечно, у него были свои причины изменить порядки, бывшие при Гольденбаумах, но не слишком ли многое уже сходится? А ведь это еще не все. "Чтобы избежать необходимости быть неблагодарным или подозрительным, государь должен сам ходить на войну, [...] Когда побеждает сам государь, вся слава приобретения остается за ним, в противном случае она принадлежит другому, и воспользоваться завоеванным можно, только отняв чужую славу, которую государь не сумел себя стяжать, отчего он становится неблагодарным и несправедливым; здесь он, без сомнения, теряет больше, чем выигрывает." Здесь я только задам один вопрос: много ли случаев, когда Райнхард не рвался в бой, желая сражаться сам, а сидел и ждал новостей с фронта? "[...] были намного осторожней и снисходительней при наказании своих военачальников. Если ошибка допускалась злонамеренно, кара была милосердной; если же по неведению - то её и вовсе заменяли наградой или почестями. [...] позор поражения является достаточным наказанием для проигравшего, [...]" Часто ли Райнхард действительно сурово наказывал своих провинившихся адмиралов? Да никогда, пожалуй... Думаю, приведенных цитат достаточно для того, чтобы сделать кое-какие выводы. Вывод первый: влияние на Райнхарда находящегося в его окружении поклонника Макиавелли Оберштайна было достаточно сильным. Сильнее, чем кажется, это точно. Вывод второй: до многого Райнхард доходил сам, и многое угадывал интуитивно (ибо некоторые совпадения нельзя списать на влияние кого бы то ни было, такое мнение было присуще будущему кайзеру изначально). Вывод третий, который можно сделать из этих двух: на самом деле Оберштайн и Райнхард достаточно хорошо друг друга понимали. Особенно если учесть разницу а) в возрасте; б) в моральных ценностях; в) в характерах. Итак: между Райнхардом и Оберштайном, несмотря на то, что отличало их друг от друга, было определенное понимание; они были полезны друг другу; то, что делал для Райнхарда Оберштайн, никто другой делать бы не смог - и обратное тоже верно... Единственное, что здесь откровенно мешает - возможность СЛИШКОМ СИЛЬНОГО и опасного влияния Оберштайна. И здесь будет уместно в последний раз процитировать Макиавелли: "Государь всегда должен советоваться с другими, но только когда он того желает, а не когда того желают другие; и он должен осаживать каждого, кто вздумает, непрошенный, подавать ему советы. Однако сам он должен широко обо всем спрашивать, о спрошенном терпеливо выслушивать правдивые ответы, и, более того, проявлять беспокойство, замечая, что кто-либо почему-либо опасается говорить ему правду."
И да, я знаю, этого персонажа и до меня разбирали по косточкам. Но не внести свои пять копеек я, тем не менее, не могу. Вы точно хотите это читать? Вот говорят: "глаза подводит, волосы укладывает лаком или гелем, нижнего белья не носит или носит мужские стринги - странный какой-то натурал!". Ну, не спорю. Странный. Но это, так сказать, внешние проявления его странности. А если копнуть поглубже? Тараканы Ройенталя тоже разбирались до меня. То, что с женщинами он жесток и относится к ним достаточно цинично, в каноне прописано прямым текстом. Эльфрида... ну, с ней все сложно, и любовь, если она там наличествует, густо замешана на негативных чувствах и эмоциях. Как в анекдоте: "Я на ней женюсь. - Ты что, настолько себя не любишь?!" А ведь не любит. Зато гордится - неимоверно. Ежу понятно, что, если человек сам себя не любит, он и других любить по-нормальному не может. С жуткими перегибами от полной зависимости до полного же безразличия - это да. А от кого Ройенталь до жути эмоционально зависим? Ну не от Эльфриды точно. А зависим он от двух людей: своего кайзера Райнхарда и своего друга Миттермайера. На отношение к этим двоим Ройенталь тратит тот эмоциональный резерв, который в силу своих тараканов не может тратить на женщин. А резерв-то есть, и немаленький. Просто прокаченный до уровня Онегина скилл "морда кирпичом" успешно наличие этого резерва маскирует. И что в итоге? Эмоции у Ройенталя есть, а деваться им некуда. На женщин - нельзя, через манеру себя вести - нельзя (ко всему прочему, Ройенталь в принципе плохо себе представляет, как это, проявлять эмоции, не умеет он попросту этого делать), таких уж ярких увлечений нет (хотя на войну, несомненно, уходит достаточно много сил и энергии, и без неё Ройенталь не очень-то понимает, куда их девать) и что же остается? А остаются два человека. На которых тратить эмоциональный резерв, с точки зрения Ройенталя, безопасно и нормально. Вот и ухлопывает он на них практически все. И тут не знаешь, какая ситуация особенно трогательна. Во-первых, обвинение Ройенталя в романе с Эльфридой и публичное бичевание. С точки зрения даже нормального человека - неоправданное унижение. Одного из членов триумвирата, гранд-адмирала - вот так на ковер из-за интрижки с женщиной, которая Лихтенладе даже не дочь или племянница - седьмая вода на киселе. Ну, будет у Эльфриды от Ройенталя ребенок. Ну и что с этого? Саму возможность, что он на ней может жениться, можно рассматривать, только если вообще Ройенталя не знать. А Райнхард по идее знать должен. Как понимать то, что у Ройенталя вместо любви к себе - одна сплошная гордость. Которую трогать чревато. А вот не понимает кайзер. Ни черта он не понимает в человеке, с которым несколько лет достаточно близко знаком. И то, что Ройенталь взбунтовался не после этого обвинения, а после второго, еще даже более абсурдного - уже достижение. И показатель того, что Райнхарду он - по своим меркам - многое простить готов. Во-вторых, мотивация Ройенталя на мятеж. Конечно, исходя из своих тараканов, он иначе поступить просто не мог. Но уже сама мысля типа: "кайзеру нужен сильный враг, и я стану таким врагом" показывает как минимум одну вещь. А такую, что Райнхарда Ройенталь - пусть случайно, пусть по аналогии - но понимает лучше, чем кайзер понимает его. А Ройенталь - человек, который просто так пытаться кого-то понять в принципе не будет. Тяжело это ему слишком. Использовать то, что "кайзеру так надо" в качестве самооправдания? Хмм, для этого тоже нужно как минимум признать, что Райнхард ему небезразличен. Иначе какой резон оглядываться на то, что ему нужно, а что нет? Не государству нужно, не его персонификации даже, а именно Райнхарду как человеку. Со своими тараканами, коих не меньше, чем у самого Ройенталя. И ведь да - о благе Рейха Ройенталь, затевая мятеж, не думает. Он весь в себе и в Райнхарде, каким его представляет. О Миттермайере думает, но в контексте: "как же мне тебя не хватает". Он все время так о друге думает. "Как же мне плохо без тебя". "Как я бы хотел еще раз с тобой выпить". "Как бы я хотел в последний раз тебя увидеть". Чувства самого Миттермайера, то, что ему реально плохо, его "ломает" то, что приходится воевать против лучшего друга, Ройенталя волнуют мало. У него в Ураганном Волке очень сильная, эгоистическая потребность. Чего стоит одна смахивающая на бред речь о старшем и младшем императорах. Ройенталь не может не осознавать, что Миттермайер на это не купится, но ему, в общем-то, все равно. Функция этой речи - не уговаривание, а выражение потребности. Ты мне остро нужен, так что бросай все и иди сюда. И ведь раньше Миттермайер, скорее всего, бросал и шел - иначе бы они так долго не дружили бы... Так что вот так вот у Ройенталя с чувствами. К Миттермайеру - привязанность такой силы, что себя без него он просто толком не представляет. Самого Вольфа рядом нет - будут глюки, тоже сойдет. Уступать в чем-то себе Ройенталь при этом не очень привык - о том, что может как-то задеть друга, думает минимально. Та же история с букетом - до Ройенталя хоть и дошло, что поступил он тогда некрасиво, но извиниться по-нормальному - язык не повернулся. А зачем? Перед Эвой за него Вольф извинится, а сам все и так поймет. Ну, да, что-то надо притащить, чтобы показать, что раскаиваешься. А там уж Миттермайер переведет с ройенталевского на человеческий. Да, извиняться Ройенталю - нож острый. Но ведь он даже не хочет напрягаться. Даже ради лучшего друга. Хотя друг сам отчасти виноват - приучил к тому, что все поймет и простит... С Райнхардом все занятнее. Там Ройенталь хотя бы пытается что-то делать, что-то прощать, что-то понимать. Получается коряво, да. Так ведь не умеет. Ну и какая после этого исключительно традиционная ориентация у Ройенталя? Если он всю эмоционалку на двух мужчин стравливает?
Видеоряд: Легенда о Героях Галактики Музыка: Кошка Сашка - Будь на моей стороне Пейринг: ДвЗв Эпиграф к последней сцене: "Ты не давал заботиться о тебе при жизни, а сейчас это можно - но, к сожалению, тебе уже безразлична моя забота".
Видеоряд: Легенда о Героях Галактики. Музыка: Канцлер Ги - Плач Гильгамеша по Энкиду. Пейринг (если это можно назвать пейрингом): Райнхард/Кирхайс. Отдельное спасибо Кано за весьма ощутимую помощь в виде советов и моральную поддержку. Если бы не он, я бы, наверное, и не взялась за этот клип. И да - здесь много Райнхарда. Очень много.
Райнхард ненавидит болеть и ненавидит лечиться. Болезнь мешает ему, ослабляет, словно коварный враг, нападающий исподтишка; враг, которого он не может победить в честном бою. Лечение — непрошенная помощь, которую оказывают ему будто специально для того, чтобы унизить. Он никогда не просит о помощи. Ему противна сама мысль об этом. И есть только один человек, способный помогать Райнхарду так, чтобы он не чувствовал унижения. Этот человек — самое сильнодействующее лекарство, которое Райнхард принимал в своей жизни. Самое сильнодействующее обезболивающее. У этого обезболивающего теплые руки, способные согреть вечно мерзнущего Райнхарда, и прохладный бесстрастный голос, способный успокоить растравленные душевные раны как самим своим звучанием, так и смыслом слов, которые он произносит. Приняв свое лекарство, Райнхард спит спокойно, его не мучают кошмары или бессонница. И человек, рядом с которым он лежит, долго всматривается в лицо своего императора то ли с сочувствием, то ли с нежностью, а, может, и вовсе бесстрастно — этого не понять, ведь электронные глаза никогда не выдают чувств своего владельца. Постепенно у Райнхарда вырабатывается привычка — так всегда бывает с сильнодействующими лекарствами. Они помогают, но потом без них становится трудно обходиться. И Райнхарду не нравится появляющаяся зависимость, как не нравится всякое проявление слабости. Он почти инстинктивно ищет заменитель, средство с похожим эффектом, но безобиднее. Одно время кажется, что он нашел такое лекарство; и на этот раз оно приняло обличье женщины. Его секретарь, его невеста, его жена. Но Хильда не способна дать чего-то такого, что Райнхард привык получать от Оберштайна, чего-то неуловимого, но действующего как лучшее обезболивающее. Дело ли тут в разнице в возрасте, жизненном опыте, или в том, что Хильда кажется не такой спокойной и беспристрастной — что объяснимо, ведь она все-таки женщина? Неизвестно. Сон рядом с Хильдой приносит успокоение лишь однажды. После той ночи Райнхард и решает, наконец, взять себе императрицу. Но Хильда многого не понимает, а Райнхард не умеет выразить. Оберштайн всегда угадывал его желания без слов. Оберштайн, который отошел в тень, раньше Райнхарда поняв, что к нему начинают привыкать. Император не должен зависеть от своего министра. К сильнодействующим средствам прибегают лишь в крайних случаях. Райнхард считает, что именно его случай — крайний. Боль от потери Кирхайса не утихает со временем. Райнхард приучился обращать очень мало внимания на физические страдания, но душевная боль для него почти невыносима. Хильда не может заглушить её. А Оберштайн... Оберштайн говорит, что лечение не может длиться так долго. Лекарство может стать вреднее самой болезни. Райнхард способен это понять, но ему все равно больно. Ему холодно даже в постели с женой. Хильда спит спокойно, а он не может уснуть, даже закутавшись в тяжелое теплое одеяло. Днем немного согревает общество Эмиля, но мальчишку не возьмешь с собой в постель, не положишь вместо грелки. Кирхайс понял бы это желание, поймет Оберштайн, а больше, пожалуй, никто. Райнхард мерзнет, даже когда у него жар. Мерзнет изнутри. Но его голова пылает, и в бреду он видит Кирхайса. Мимолетное утешение, после которого становится еще больнее. Иногда в такие моменты он чувствует на лбу или на плече чью-то ладонь, легкое прикосновение, от которого становится спокойнее. Но, когда Райнхард открывает глаза, рядом с ним не оказывается никого. Император, счастливо (счастливо же?) женатый на прекрасной женщине, не может приказать своему министру остаться на ночь. Вернее, так могли поступить — и поступали — Гольденбаумы. Первый император династии Лоэнграммов не сделает этого, даже если начнет сходить с ума без своего обезболивающего. В ложке — лекарство, в чашке — яд, как говорил кто-то из известных древнетерранских ученых. Райнхард не помнит, кто, он как-то слышал это от Оберштайна. «Какое-то время вам были нужны мои услуги такого рода. Сейчас вы уже должны учиться справляться со всем самостоятельно, вы достаточно сильны для этого», - произнес когда-то тихий невозмутимый голос, и сейчас Райнхард помнит каждое слово, про себя повторяя за Оберштайном, словно пытаясь убедить самого себя. Он говорит Хильде: «Я всегда терпеть не мог этого человека». Детская глупость, нежелание признаться в собственной слабости. Как заявляют: «Я всегда терпеть не мог это лекарство», когда зависимость уже становится очевидной. На самом деле Оберштайн остается с ним до конца, хотя Райнхард и понимает это слишком поздно. Единственная причина, по которой ему могут не дать принять очередную (пусть даже очень небольшую: вопреки своим словам Оберштайн не оставляет его совсем уж без поддержки, просто сводит её до необходимого минимума) дозу обезболивающего — факт отсутствия самого обезболивающего. Оно заканчивается как раз вовремя, тогда, когда боль уходит сама. Когда человек выздоравливает, ему не нужны лекарства. Когда Райнхард готовится воссоединиться с Кирхайсом, Оберштайн становится ему не нужен.
"Человек без убеждений, всегда выходящий победителем... Для идеалиста само ваше существование равносильно ереси." Кто и о ком это сказал? Вальтер фон Шенкопф о Яне Вэньли. Ян-Чудотворец, Ян - герой Эль-Фасиля, Ян - знамя демократии - человек без убеждений?! Шенкопф мог ошибаться. Мог. А если все-таки не ошибся?